О Чехове. Три сестры

И не потому, что он слишком, допустим, сложен, нет, ничего подобного, сложного в Чехове как раз нет ровным счетом ничего. Просто все, что о нем скажешь, всегда выходит мелким, плоским, банальным, очевидным и невыразительным. Ну вот, например, «Три сестры». Про что тут говорить? Обычная история, что называется, «за жизнь». Пошел вечерком после долгого трудового дня в театр, сел на кресло, уставился на сцену... и полное ощущение того, что с работы и не уходил. Все один к одному: те же долгие, бессмысленные разговоры, те же натужные попытки веселья, то же чувство безнадежности, разлитое в воздухе. И персонажи все как вылитые. Я и себя самого, и многих своих знакомых нашел безо всякого труда. Так что здесь комментировать? Это все равно, что рассуждать о глубоком символизме действий рядового инженера, слесаря, бухгалтера в течение рабочего дня и последующего домашнего отдыха. Потому что дома-то что? А то же самое, что и на работе.  И все. Не добавить, не прибавить. Обычная серая, тусклая жизнь. Изо дня в день, из недели в неделю, из месяца в месяц, до самого... до этого… ну, понятно, чего.

Сама я же загадка состоит в том, что в изображении Чехова эта серость и обыденность – цепляет, да еще как цепляет.  И как ему удается разглядеть в обычных вещах что-то такое всеобъемлющее, что-то такое, что смотришь и думаешь: да, поддел, или, как ныне принято выражаться, аффтар жжот. Ведь действительно так, – Антон Павлович жжот не по-детски, это без сомнений. А вот начнешь объяснять, почему жжот, чего в этом такого вот всеобъемлющего, гениального и поразительного, и никак – одни только общие фразы да банальности получаются. Три сестры рвутся из провинции в Москву, рвутся изо всех сил, рвутся, рвутся... и все никак не едут. А почему? Потому что понимают, что в Москве будет все то же самое, только еще хуже, потому что здесь у них друзья, подруги, знакомые, родина, а в Москве они никому не нужны и Москва эта им на самом деле не нужна. И если они здесь жить не могут, то и там они точно так же начнут выть через пару лет. Что тут непонятного? Что тут комментировать и растолковывать? О чем тут говорить?

Или вот – Ольга не хочет быть начальницей в гимназии, а все равно через какое-то время ею становится. И сразу вспоминаешь: а сколько раз говорил себе и другим “ никогда, ни за что”, а потом проходит время – глядишь, а все равно как-то так само собой получилось, что пришлось… Ну вот, сложилось так. И когда Ольга говорит, что вот, мол, еще пару годочков, и бросит она эту работу, то что на это скажешь, кроме: «ну да, ну да, как же»? Все понятно, все понятно до какой-то жуткой, нечеловеческой ясности, все явно, все на поверхности. А все равно – цепляет.

Или когда Андрей ухаживает за Натальей Ивановной понятно ведь, что ничего хорошего из этого не выйдет. И ему это, кстати говоря, тоже понятно, и вообще – что он нашел в этой пошлой Наталье Ивановне? То ли это мазохизм, то ли обреченность кролика перед удавом, то ли физическое влечение, кто его знает. Сложилось так – и ничего с этим не поделаешь. Ни! Че! Го! И как хочешь это называй – рок, фатум, детерминизм. А как ни назовешь – вот же они, Андрей и Наталья. Вот они женились, вот она раскурочила Андрею жизнь, походя так раскурочила, небрежно. И опять – что тут скажешь? Что напишешь в сочинении, реферате, дипломе, диссертации?

А Вершинин, который все время «бороздит просторы Большого театра» и безо всякого зазрения совести ухаживает за чужой женой? А Соленый, изо всех сил косящий под Лермонтова, и при этом, как бы не «бронзовел профилем», все равно ведь не Лермонтов, и даже близко не стоял? Ну что в этом такого необычного или поразительного? Да ничего, ровным счетом ничего – одна сплошная скука бытия. Нету здесь никаких скрытых смыслов, есть обычная жизненная бессмысленность и все. Нечего здесь комментировать. Единственное, что можно сказать: «да, скучно жить на этом свете, господа». Ну сказал, ну молодец, а что от этого изменилось? Во-первых, это и так понятно, а во-вторых, никому не интересно. Вот и все. И никак не объяснишь, почему эта мура, этот сор будней в изображении Чехова так цепляет, так пронзает душу, так выкручивает наизнанку, что просто вот... ну вот... вот... Нечего сказать, нечего.

Хотя все-таки... Есть одна деталь, лично меня очень цепляющая. Чехов – этот материалист, позитивист и прогрессист – творил так, как будто, несмотря на все свои убеждения, верил в существование человеческой души и ее жизнь после смерти. Причем верил очень интересно и необычно; не с религиозно-мистической или философской позиции, а исключительно с медицинской. Как врач Чехов видит, что его герои больны, что им неможется, что у них ноет что-то. Но ведь физически они вполне здоровы! И с точки зрения позитивизма, прогрессизма и всякого прочего “изма” люди, не испытывающие телесного недомогания, должны обладать крепкой и здоровой психикой, жить по принципу “в здоровом теле – здоровый дух”, всегда радоваться, быть бодрыми, веселыми и целеустремленными, жить счастливой и полнокровной жизнью. Не должно у них ничего ныть, не должно ничего болеть, не должно быть никаких абстрактных переживаний. А вот все равно болит!! Вот болит и все!! И как ни убеждай, как ни рассказывай про “золотое будущее”, про торжество разума и прогресса, у них все равно что-то не в порядке, а почему – непонятно. Чехов и сам этому удивляется: ну как же так, ведь наши учителя говорили, что главный смысл жизни в работе на благо будущих поколений, в надеждах и мечтах, в здоровых дружеских и семейных связях, в образовании, наконец, в торжестве разума над косной материей и так далее и тому подобное. А в жизни оказывается все не так. Нет этой радости, которой нам обещали, а есть тяжелая, большей частью бессмысленная работа, тоскливая семейная жизнь, скучная дружба и пошлость, невыносимая пошлость существования.

Не срабатывает научное рациональное правило, никак не срабатывает. А значит, есть еще что-то, что упустили учителя, что-то такое, что мешает наслаждаться жизнью, дышать полной грудью и жить в свое удовольствие. Это что-то всегда не удовлетворено сложившемся положением дел, это что-то хочет другого, не такого, но только вот чего оно хочет объяснить никак не получается. Сестры пытаются выразить это что-то своими тоскливыми призывами “в Москву, в Москву ...”, “работать, работать...”, Вершинин – своими рассуждениями о грядущем счастье, но это все так – одни слова, которые только показывают какую-то малопонятную неисправность в чем-то, какую-то странную загадку жизни, которая, с одной стороны, не дает погрузиться в пошлость бытия, а с другой стороны, не дает возможности эту пошлость изменить.

И вот это таинственное “что-то”, которое мешает, которое ноет, которое болеет от пустоты, Чехов и пытается выделить, проанализировать, просветить в рентгеновских лучах. И в своем исследовании он все дальше уходит от надежной научной почвы на зыбучие пески философии (а то и, даже страшно подумать, религии), потому что это “что-то”, эта странная, неуловимая субстанция, все больше и больше начинает приобретать черты давно отвергнутой и забытой материалистами души. Той самой человеческой души, над загадкой которой бились поколения и поколения поэтов, драматургов, философов. И не зря, нет, не зря они бились. Ведь душа – самый необычный, самый интересный и самый сложный предмет для исследования. Одной своей стороной она стремится к пеклу, другой – взмывает к небесам; она с готовностью надевает на себя цепи и в то же время всегда мечтает о свободе; она в одинаковой степени готова на величайший подвиг и на величайшую подлость; она в одну секунду может преодолеть путь от полной и непререкаемой уверенности в своей способности познать и объяснить все сущее до столь же полной уверенности в собственной никчемности и непроходимой тупости. И никто, даже она сама, чего она на самом деле хочет и чего она ищет. Душа своим непостоянством напоминает калейдоскоп: в ней куча мелких разноцветных составляющих и все они постоянно крутятся, постоянно меняют свою конфигурацию, по совершенно непонятному и непредсказуемому сценарию. Искусственно воссоздать эту малопонятную штуку невозможно, слишком уж она сложна, остается лишь создавать боле менее похожие на нее модели, да работать с косвенными признаками. И тут, конечно, на первый план выходит требование объективности и хладнокровия со стороны исследователя. В таких тонких вещах опасна горячность, поспешность выводов и слишком сильная погруженность в эти исследования.

Вот тут-то, пожалуй, лучше всего сказался врачебный опыт Чехова. Его профессия как раз учит нужной степени спокойствия, объективности, отстраненности и в то же время погруженности в изучаемый предмет. Медицина, если вдуматься, самая безнадежная из всех профессий. Врач может отсрочить смерть, но не может от нее избавить. Медицина – это лишь временное болеутоляющее, потому что они не в состоянии излечить от главной болезни, той, которая рано или поздно добирается до каждого. Медик не может слишком глубоко сочувствовать больному и слишком глубоко проникаться чужими страданиями – если он будет переживать из-за каждой трагедии, то заработает нервный срыв, а то и сумасшествие, и тогда уже не сможет никому помочь. Сама жизнь очень быстро заставляет медиков спокойно и немного иронично (а порой и цинично) относится к чужим страданиям и даже к смерти.

Чехов разбирается со своими героями как заправский медик. “Тэк-с, батенька, посмотрим, что у нас там, внутри, творится. Так, так, угу, угу, понятно... Ну ничего страшного. Никакой патологии. Все как у всех. Много серости, много скуки, немного повышенный уровень отчаяния и жалости к себе… но это нормально, да, все это на вполне приемлемом для Вашего возраста уровне. Хорошего? А что, извините за прямоту, может быть здесь хорошего, батенька? Да нет, я понимаю, я все понимаю. И что Вы человек порядочный, и что никого никогда не обижали, ну в смысле по крупному не обижали, а так по мелочи – но кто же это считает? И жену Вы любите, не так сильно, как раньше, правда… ну да ничего, могло быть и хуже. И детей своих Вы любите, и они Вас любят. Замечательно ведь, батенька, замечательно! Вам многие могли бы позавидовать, уж поверьте мне, старику. Да только вот ничего выдающегося в Ваших хороших качествах нет… Ну, не сердитесь, не сердитесь, батенька, я ведь что вижу, то и говорю. Все у Вас в порядке, все в пределах нормы. Что? Почему в таком случае болит? Так ведь у всех болит, батенька. Что уж ту т поделаешь? Ничего не поделаешь. И потом – это ведь не так уж и плохо. Раз душа болит, значит, она есть. Так-то, батенька”.

Чем, конечно, силен Чехов, так это тем, что он, с одной стороны, очень доброжелателен, а с другой – абсолютно честен. И своим персонажам он хоть и сочувствует (вполне искренне), но на постановке диагноза это никоим образом не отражается. Да и потом, Чехов ведь нисколько не затушевывает тот факт, что он и сам точно такой же, как его замученные жизнью герои. И у него в жизни, по всей видимости, тоже была мечта о недостижимой Москве, и ненависть к невыносимому, удушающему быту, и грандиозные планы вселенского обустройства, разбившиеся о несокрушимую реальность. Все было. Так же как у всех, так же как всегда.

Поэтому нечего комментировать в Чехове. Нечего искать у него мораль и нравоучения, кроме самых очевидных, но только читая Чехова, можно понять, насколько эти вещи очевидны. Чехов одновременно прост и сложен, глубок и мелок, весел и трагичен… Короче говоря, Чехов – в точности такой же, как жизнь.