Роли, которые я бы хотел сыграть

вкл. .

Как-то раз ни с того ни с сего задумался, а кого из персонажей “Золотого теленка” я хотел бы сыграть в кино или театре, и это размышление вывело меня на некоторые более общее вопросы.

Я с некоторым удивлением осознал, что, пожалуй, больше всего мне хотелось бы сыграть Паниковского, хотя по фактуре я под эту роль подхожу слабо. Но вот что получается: все персонажи, которых бы я хотел сыграть (а помимо Паниковского это Калигула, Гамлет и Ричард III), все как один – отверженные, неудачники, люди с кучей проблем и тараканов в голове. Насчет Гамлета как неудачника кто-то может и поспорит, но я скажу так: Шекспир создал персонажа (или скорее сверхперсонажа), в котором заложены все возможные черты и свойства характера: героизм и пораженчество, пафос и шутовство, скромность и хвастливость, искренность и лицемерие, решительность и осторожность. Каким образом эти совершенно противоположные черты, прописанные отчетливо и явно, сочетаются в одном человеке, причем достоверно выглядящем человеке, для меня загадка; боюсь, что такое сверхъестественное мастерство за всю историю было дано одному только В. Шекспиру, эсквайру. А так как сыграть такую роль в полном объеме, с полным раскрытием всех возможностей, заложенных автором в образе Гамлета, не дано никому из актеров, то они обычно играют лишь одну или в лучшем случае несколько из возможных интерпретаций.

Что же до меня, я точно знаю, что сыграл бы Гамлета законченным лузером, “жалким, ничтожным человеком”, который бродит бледной тенью по темным коридорам, бормочет в пустоту напыщенные монологи, сам ни капельки не верит в те слова, что произносит, никак не может решиться на хоть какой-нибудь поступок. Короче говоря, я бы сыграл человека раздавленного свалившегося на него миссией, растерянного и раздерганного. Я бы сыграл человека, который с невероятной легкостью разрушает жизнь других людей, но не потому, что он злодей и негодяй, не потому, что он – герой, жаждущий мщения, а просто потому, что он – лузер, который лишь изображает из себя отважного и решительного принца. Те же, кто верят его маске, кто воспринимает его всерьез, обнаруживают за маской – пустоту, и в эту пустоту проваливаются Офелия, Гертруда, Полоний и прочие, прочие, прочие, да и вся Дания проваливается – если кто не заметил, смерть всех представителей датской королевской семьи не просто открывает Фартинбрасу дорогу к трону, но еще и обрекает Данию на присоединение к Норвегии.

Ах да, и не будем забывать про обреченность. Гамлет в моем исполнении самого начала, с его первого появления на сцене вел бы себя как окончательно и бесповоротный обреченный человек, как игрушка непреоборимых обстоятельств. Хотя, пожалуй, нет. Лучше пусть его надломит встреча с Призраком. До этого пусть он будет уверенным в себе, улыбчивым, приятным в обращении человеком, пребывающим в некоторой меланхолии по поводу смерти отца и нового брака матери. Но это должна быть именно легкая, поверхностная меланхолия, такая, чтобы ясно было видно: для Гамлета – это лишь временное переживание. Ну а после разговора с Призраком Гамлет бы превратился в тень былого себя. Но сыграть надо тонко, очень тонко – плечи чуть-чуть ссутулены, пальцы слегка подрагивают; когда он волнуется, речь становится быстрой, надрывной и неразборчивой, улыбка – кривоватой и неестественной. Но тут главное – не переиграть, никто не должен видеть, что перемена в Гамлете – абсолютна, что это не мимолетный сплин, а что-то радикальное и необратимое. И еще в нем время от времени должен просыпаться былой Гамлет, и чтобы окружающие не могли понять, изменился ли он или остался прежним.

Что до Калигулы, то я с детских лет был в восхищении от пьесы Альбера Камю про этого древнеримского изверга (это, кстати, единственная вещь у Камю, которую я с удовольствием перечитываю; “Чума” наводит на меня нестерпимую скуку, а “Посторонний” в принципе неплох, но перечитывать его не тянет). По сути, это яркое, жестокое повествование про человека, вымещающего свою ненависть к самому себе и к жизни на окружающих людях. Должен признать, эта пьеса служит очень неплохим аргументом против сосредоточения всей полноты государственной власти в руках одного человека, особенно если учесть, что все, описанное у Камю, в значительной степени сообразуется с историческими данными. Но, впрочем, сейчас речь не об этом. Калигула у Камю вышел типичным лузером, плюнувшим на свою жизнь и делающим все, чтобы его убили. Но с каким блеском, с какой страстью, с какой оригинальностью он это проделывает! Как он убедителен в роли абсолютного мерзавца и полного беспредельщика! И как глупо выглядят рядом с ним все эти благородные патриции, верные слуги государства и просто приличные, достойные люди. Они пытаются втиснуть Калигулу в свои рамки и объяснить его поведение жаждой власти, богатства, славы, психическим заболеванием, внутренней испорченностью, не понимая, что тот уже вышел за рамки человеческой логики и обыденной морали, что он – проклятое людьми и богами чудовище (ну или же талантливо играет в таковое что, в принципе, без разницы). Но просто покончить с собой и тем «оборвать цепь сердечных мук и тысячи лишений, присущих телу» Калигула не хочет; вместо этого он превращает свою смерть в блестящее шоу, втягивает в свое убийство как можно большее количество людей, разыгрывает трагедию императора, преданного ближайшими соратниками а-ля Юлий Цезарь (такая древнеримская игра в цитаты), входит в историю (просто-таки вламывается в нее, но ведь не зря говорят «черный пиар – это тоже пиар»), и напоследок успевает еще немного поиздеваться над своими убийцами, крича им “Я еще жив!”. Хотя, может быть, это была не издевка, а призыв – “давайте же скорее, я уже заждался” или тихий стон огорчения “что же она никак не настает, долгожданная смерть…”

Но и Гамлет, и Калигула бледнеют перед еще одним чудовищем, созданным фантазией великого Шекспира. Все-таки эти два персонажа знали в жизни хоть немного любви. Гамлет когда-то любил Офелию, когда-то, в те дни, когда он еще не слышал страшных слов Призрака, когда царство мертвых еще не иссушило душу датского принца, когда он еще мог радоваться и испытывать человеческие чувства. У Калигулы была его сестра Друзилла, а потом, когда она умерла, у него остались светлые воспоминания о ней, мучительные воспоминания о былом счастье, но это лучше, чем вообще ничего. В душах Гамлета и Калигулы оставалось еще что-то человеческое, как бы они не пытались это что-то вытравить. А вот у Ричарда Глостера в душе нет вообще ничего: ни любви, ни жалости, ни ненависти, ничего. Его никто и никогда не любил. Его не любили родители, не любили родные братья, не любили женщины, за которыми он ухаживал, не любили мужчины, которыми он командовал. А ведь человек жив только до тех пор, пока его кто-то любит или он кого-то любит. Так что Ричард с самого своего рождения и до своей бесславной кончины был настоящим “живым мертвецом”. Но ведь именно это обстоятельство делало его столь превосходным воином, несмотря на телесные недостатки. Не зря же в Хагакуре говорится: “живи так, как будто тело твое уже умерло”, к Ричарду эта заповедь относится на все сто процентов и даже больше, потому что он живет так, как будто у него умерли и тело, и душа.

Потому он одинаково опасен и для врагов, и для друзей (а, впрочем, для него дружба и вражда чуждые понятия, Ричард не чувствует разницы между ними), потому в мирное время он чувствует себя лишним, ведь здесь можно и даже нужно каждый день жить, а он этого не умеет. И Ричард начинает свой путь к могиле, с одинаковой легкостью уничтожая союзников и врагов, родственников и совершенно чужих ему людей, детей и взрослых. Ричард вовсе не тиран-властолюбец, он – средневековый Терминатор, запрограммированный на как можно более эффектное самоуничтожение. И при этом каждым своим поступком Ричард создает себе новых врагов; в этой пьесе, так же как и в «Макбете» Шекспир решает тему небесного воздействия земными средствами: сам ход событий таков, что злодей сам создает себе противников, сам, сознательно ли, бессознательно ли, вкладывает оружие в руки своих противников. И уже потому он обречен на гибель, обречен с первого шага, с первых слов на сцене. Впрочем, надо отдать должное Ричарду: для профессионального вояки он весьма изящен, остроумен и изворотлив. И потому так страшно наблюдать, как его таланты обращаются против него самого, когда Ричард ступает на путь саморазрушения.

И вот теперь в этой галерее типов, которых мне хотелось бы сыграть, прибавился портрет товарища Паниковского. Он, конечно, далеко не Гамлет, и комического в его фигуре гораздо больше, чем трагического, но я все-таки вижу некоторое сходство между датским принцем и “великим слепым”. Позерство, недюжинные актерские таланты, доходящая до абсурда самовлюбленность и эгоизм, вкупе с изрядной склочностью поведения по отношению к другим и невероятной жалостью к себе, любимому – чем не Гамлет? Но вот ведь странно, именно Паниковский оказывается тем человеком, после смерти которого сразу же развалилась дружная команда под руководством О. Бендера. Как будто он самим фактом своего существования скреплял мошеннический коллектив. Хотя, может, это и логично. Паниковский - человек, над которым можно издеваться, не чувствую обличений совести, вечная жертва. Неприятный, жалкий, смешной. На его фоне и Бендер, и Балаганов смотрятся орлами.

Вообще, смерть Паниковского становится некоей поворотной точкой в сюжете “Золотого теленка”, после нее роман потихоньку утрачивает плутовские черты, и все больше приобретает трагический оттенок. Хотя началось это, пожалуй, раньше, после подлого поступка Остапа по отношению к Зосе Синицыной. Кстати говоря, очень хорошо трагикомичность Паниковского показал Зиновий Гердт в старой экранизации “Золотого теленка”, просто замечательно. Мне бы так не удалось – телосложение у меня не то, а про актерский талант я вообще молчу. А жаль все-таки. Эх, как я мог бы сыграть. “Вы знаете, Бендер, как я ловлю гуся? Я убиваю его, как тореадор, – одним ударом. Это опера, когда я иду на гуся! «Кармен»!...