И. Гарин, "Ницше"

Ницше плохо поддается комментированию, а уж анализировать его и вовсе бесполезно. К тому же пониманию Гаринского текста изрядно мешают многочисленные длинные цитаты различных авторов. Конечно, проделанная работа по сбору всех этих цитат не может не вызвать уважения, но хотелось бы побольше послушать голос самого Гарина, в конце концов, если человек осмелился писать о Ниспровергателе и Бунтаре, то он не должен смущенно прятаться за спинами авторитетов прошлого. По крайней мере, сам Ницше так бы точно не поступил. Но все же стоит отметить, что среди цитат попадаются замечательные по своей афористичной краткости и точности замечания. Особенно выделяются русские авторы. У меня сложилось такое мнение, что если западные писатели (Манн, Цвейг, Хайдеггер) очень хорошо понимают Ницше, то наши (Бердяев, Шестов и в особенности А. Белый) его невероятно точно чувствуют.

В одной из глав Гарин освещает проблему “Нцще и фашизм”, целиком и полностью оправдывая своего героя. Гарин объясняет идеологические завязки между Ницше и фашистами происками родной сестры Ницше, которая исказила творческое наследие своего брата, переписав часть его неоконченных произведений в милитаристком, антисемитском и арийско-тевтонском стиле. Оно, может быть, и так, но все же, хочу заметить, что ницшевское преклонение перед силой (пускай даже имелась в виду не физическая сила, а духовная), постоянно декларируемый и настойчивый имморализм (я понимаю, что Ницше здесь выступал своего рода Григорием Остером столетней давности, но все же, все же...), нападки на рационализм и установленные правила (опять же, я понимаю, что это делалось с благой целью пробудить в людях собственное мышление, но, к сожалению, не все это понимают) вполне могли послужить основой для формирования фашистской идеологии без всяких посторонних искажений.

То, что Ницше был отнюдь не в восторге от немецкого милитаризма (особенно после того, как сам побывал на войне), прусской грубости и презрения к культуре, вполне очевидно не только по его письмам, но и по его творчеству. Хотя Ницше ненавидел декадентство и эстетизм,  он, как это часто бывает, и сам был законченным декадентом и эстетом. А любому декаденту и эстету во все времена больше всего ненавистны начищенные до блеска сапоги, одинаковые мундиры, солдафонский юмор и привычка ходить строем, в общем, все то, что фашизм объявил высочайшим проявлениям человеческой цивилизации. Думаю, знаменитые факельные шествия привели бы Ницше в настоящий ужас, ведь он всегда предпочитал маршам разноликие и разношерстные шествия, в которых бы смешивалось самое высокое и самое низкое, самое чистое и самое грязное, самое прекрасное и самое уродливое (именно самое-самое, ведь Ницше, так же как и первый русский ницщеанец К. Леонтьев, искренне презирал среднее, тепленькое и невзрачное), говоря иными словами, эстетика Ницше – это эстетика карнавала, как выражения Жизни во всех ее проявлениях (не зря Гарин сравнивает Ницше с Рабле, а ведь Рабле=Бахтин=карнавал).

В конце концов, ницшевский сверхчеловек не есть некий абсолютный лидер, божок, распоряжающийся жизнями миллионов по собственной прихоти, нет, сверхчеловек Ницше – это скорее Король карнавала, выбранный за свое выдающееся уродство, как Квазимодо у Гюго. Страшный горб сверхчеловека – это его стремление к могуществу, и в этом его трагедия, его одиночество среди толпы, его жертва. Да, именно жертва – потому что он воплощает собой все то, чем толпа восхищается, и он же воплощает собой все то, что толпа ненавидит. Люди восхищаются его чудовищностью и ненавидят его за то, что он – не такой как все (опять же, вспомним Квазимодо). Сверхчеловек – это существо трагической судьбы и трагического предназначения, и этого никак не хотят понять все так называемые “ницшеанцы”, которые видят в нем только упоение собственной сверхсилой и презрение ко всем “недочеловекам”.
Гарин не обходит стороной и тему Достоевский-Ницще, хотя и не столько анализирует ее, сколько констатирует, выстраивая в ряд почти что идентичные цитаты из обоих авторов. Кстати, оказалось, что Ницше был знаком с творчеством Достоевского гораздо глубже, чем мне всегда казалось. Я раньше почему-то считал, что Ницще из Достоевского читал только “Записки из мертвого дома” и еще, быть может, “Записки из подполья”, а он, оказывается, кроме этого читал еще и “Бесов”, причем самым внимательным образом, с выписками.

У меня, кстати, тоже, в свою очередь, родилась идея насчет Достоевского и Ницше. Уж не знаю, насколько она оригинальна, но состоит она вот в чем. В литературе принято или противопоставлять Ницше и Достоевского, выискивая между ними отличия, или же объявлять Ницше продолжателем Достоевского, показывая связи между ними, а, по-моему, ситуация не так однозначна. Ницше и Достоевский друг другу не противоречат и не учат друг друга жить, они друг друга дополняют (естественно, в полном соответствии с принципами диалектики, дополняют посредством противостояния). Без Достоевского Ницше слишком уж чрезмерен, слишком вызывающ, слишком соблазнителен (в самом худшем смысле этого слова), Достоевский же без Ницше слишком дидактичен, навязчив, а местами и вовсе откровенно скучен и фальшив. Зато вместе они образуют команду просто нечеловеческой силы – два Пророка, как Моисей и Илия, два Евангелиста, как Матфей и Иоанн, два Апостола, как Петр и Павел. Объединившись, эти двое способны произвести эффект, гораздо больший, чем от простого сложения их отдельных сил (а они и поодиночке – ого-го, какие нехилые). Наверное, именно поэтому критики делают все возможное, чтобы развести этих двоих по разным углам ринга.